«Определение ситуации»: факты к размышлению. Поэма «мороз, красный нос». на пути к эпосу
В литературе? Как он проявляется? Всегда ли можно его заметить даже неопытному читателю? Конфликты в произведениях литературы - явление обязательное и необходимое для развития сюжетной линии. Без него не обходится ни одна качественная книга, способная претендовать на звание вечной классики. Другое дело, что не всегда мы способны увидеть явное противоречие во взглядах описываемого персонажа, глубоко рассмотреть систему его ценностей и внутренних убеждений.
Иногда понимать истинные литературные шедевры бывает трудно. Это занятие требует колоссального умственного напряжения, а также желания разбираться в характерах, выстроенной автором системе образов. Итак, что такое конфликт в литературе? Попробуем разобраться.
Определение понятия
В большинстве случаев людям интуитивно понятно, о чем идет речь, когда заходит разговор о некоем идейном столкновении в той или иной книге. Конфликт в литературе - это противостояние характеров героев с внешней действительностью. Борьба в вымышленном мире может продолжаться длительное время и обязательно приводит к изменению способа героя смотреть на окружающую реальность. Такое напряжение может сформироваться внутри самого персонажа и быть направлено на собственную личность. Развитие подобного хода происходит очень часто. И тогда говорят о внутреннем конфликте, то есть борьбе с самим собой.
Конфликты в русской литературе
Отечественная классика заслуживает отдельного внимания. Ниже приведены примеры конфликтов в литературе, взятые из русских произведений. Многим они окажутся знакомыми со времен школьной программы. На какие книги стоит обратить внимание?
«Анна Каренина»
Величайший памятник русской литературы, который не теряет своей актуальности и в наши дни. Сюжет «Анны Карениной» знают практически все. Но не всякий человек может с ходу определить, в чем заключены основные переживания героини. Задумавшись над тем, что такое конфликт в литературе, можно вспомнить это замечательное произведение.
В «Анне Карениной» показан двоякий конфликт. Именно он не дает главной героине прийти в себя и взглянуть иначе на обстоятельства собственной жизни. На первом плане изображен конфликт внешний: неприятие обществом отношений на стороне. Именно он отдаляет героиню от людей (друзей и знакомых), с которыми раньше так легко было взаимодействовать. Но кроме него еще имеется внутренний конфликт: Анна буквально раздавлена этой непосильной ношей, которую ей приходится нести. Она страдает от разлуки с сыном Сережей, не имеет права забрать ребенка с собой в новую жизнь с Вронским. Все эти переживания создают в душе героини сильное напряжение, от которого она не может освободиться.
«Обломов»
Другое незабываемое произведение русской классической литературы, которое достойно того, чтобы о нем говорить. В «Обломове» показана уединенная жизнь одного помещика, который в свое время решил отказаться от службы в департаменте и посвятить свою жизнь уединению. Сам персонаж достаточно интересный. Он не хочет жить по шаблону, навязанному обществом, и в то же время не находит сил для того, чтобы бороться. Пребывание в бездействии и апатии еще больше подтачивает его изнутри. Конфликт героя с внешним миром проявляется в том, что он не видит смысла жить так, как большинство людей: ежедневно ездить на службу, выполнять бессмысленные на его взгляд действия.
Пассивный образ жизни является его защитной реакцией против непонятного окружающего мира. В книге показан конфликт идейного плана, поскольку он базируется на понимании сущности и смысла человеческого существования. Илья Ильич не чувствует в себе сил для того, чтобы изменить свою жизнь.
«Идиот»
Данное произведение - одно из самых известных у Ф. М. Достоевского. В «Идиоте» изображен идейный конфликт. Князь Мышкин сильно отличается от общества, в котором ему приходится находиться. Он немногословен, обладает крайней чувствительностью, отчего остро переживает любые события.
Остальные персонажи противопоставлены ему своим поведением и взглядами на жизнь. Ценности князя Мышкина базируются на христианском понимании добра и зла, на его стремлении помогать людям.
Конфликты в зарубежной литературе
Иностранная классика не менее занимательна, чем отечественная. Конфликты в зарубежной литературе порой представлены настолько широкого плана, что остается только восхищаться этими мастерски написанными произведениями. Какие же примеры здесь можно привести?
«Ромео и Джульетта»
Уникальная пьеса Уильяма Шекспира, с которой обязательно в свое время знакомился каждый уважающий себя человек. В книге показан любовный конфликт, постепенно переходящий в трагедию. Две семьи - Монтекки и Капулетти - воюют друг с другом на протяжении многих лет.
Ромео и Джульетта противостоят давлению родителей, пытаясь отстоять свое право на любовь и счастье.
«Степной волк»
Это один и самых запоминающихся романов Германа Гессе. Главный герой - Гарри Галлер - оторван от общества. Он выбрал для себя жизнь неприступного и гордого одиночки, потому что не может найти в ней для себя подходящего места. Персонаж сам себя называет «степным волком», который случайно забрел в город к людям. Конфликт Галлера идейного плана и заключен в невозможности принять правила и установки социума. Окружающая действительность представляется ему картиной, лишенной смысла.
Таким образом, отвечая на вопрос, что такое конфликт в литературе, следует обязательно принимать во внимание внутренний мир главного героя. Миропонимание одного персонажа очень часто противопоставляется окружающему обществу.
XIX век породил большое количество русских талантливых прозаиков и поэтов. Их произведения стремительно ворвались в и заняли в ней подобающее положение. Влиянию их было подвержено творчество многих авторов по всему миру. Общая характеристика русской литературы 19 века стала предметом изучения отдельного раздела в литературоведении. Несомненно, предпосылками для столь стремительного культурного взлета послужили события в политической и социальной жизни.
История
Основные тенденции в искусстве и литературе формируются под влиянием исторических событий. Если в XVIII столетии общественная жизнь в России была относительно размеренной, то следующий век включил в себя множество важных перипетий, повлиявших не только на дальнейшее развитие общества и политику, но и на формировании новых течений и направлений в литературе.
Яркими историческими вехами этого периода стали война с Турцией, вторжение наполеоновской армии, казнь оппозиционеров, отмена крепостничества и многие другие события. Все они нашли отражение в искусстве и культуре. Общая характеристика русской литературы 19 века не может обойтись без упоминания о создании новых стилистических норм. Гением искусства слова был А. С. Пушкин. С его творчества и начинается это великое столетие.
Литературный язык
Главной заслугой гениального русского поэта стало создание новых поэтических форм, стилистических приемов и уникальных, ранее неиспользуемых сюжетов. Добиться этого Пушкину удалось благодаря всестороннему развитию и отличному образованию. Однажды он поставил перед собой цель добиться всех вершин в просвещении. И достиг ее к своим тридцати семи годам. Нетипичными и новыми для того времени стали пушкинские герои. Образ Татьяны Лариной сочетает в себе красоту, ум и особенности русской души. Этому литературному типу в нашей литературе аналогов ранее не было.
Отвечая на вопрос: «В чем заключается общая характеристика русской литературы 19 века?», человек, обладающий хотя бы базовыми филологическими познаниями, вспомнит такие фамилии, как Пушкин, Чехов, Достоевский. Но именно автор «Евгения Онегина» совершил переворот в русской словесности.
Романтизм
Это понятие берет начало еще у западного средневекового эпоса. Но к XIX веку оно приобрело новые оттенки. Зародившись в Германии, романтизм проник и в творчество русских авторов. В прозе этому направлению свойственно стремление к мистическим мотивами и народным преданиям. В поэзии прослеживается желание преобразовать жизнь к лучшему и воспевание народных героев. Оппозиционное и их трагический конец стали благодатной почвой для поэтического творчества.
Общая характеристика русской литературы 19 века отмечена романтическими настроениями в лирике, которые довольно часто встречались в стихотворениях Пушкина и других поэтов его плеяды.
Что касается прозы, то здесь появились новые формы повести, среди которых важное место занимает фантастический жанр. Яркие примеры романтической прозы - ранние произведения Николая Гоголя.
Сентиментализм
С развитием этого направления начинается русская литература 19 века. Общая прозы - это чувственность и упор на восприятие читателя. В русскую литературу сентиментализм проник еще в конце XVIII века. Основоположником русской традиции в этом жанре стал Карамзин. В XIX веке у него появился ряд последователей.
Сатирическая проза
Именно в это время появляются сатирические и публицистические произведения. Эта тенденция прослеживается в первую очередь в творчестве Гоголя. Начиная свой творческий путь с описания малой родины, этот автор позже перешел к общероссийским социальным темам. Сложно сегодня представить, какой бы без этого мастера сатиры была русская литература 19 века. Общая характеристика его прозы в этом жанре сводится не только к критическому взгляду на глупость и тунеядство помещиков. Писатель-сатирик "прошелся" почти по всем слоям общества.
Шедевром сатирической прозы стал роман «Господа Головлевы», посвященный теме бедного духовного мира помещиков. Впоследствии произведение Салтыкова-Щедрина, как и книги многих других писателей-сатириков, стали отправной точкой для зарождения
Реалистический роман
Во второй половине века происходит развитие реалистической прозы. Романтические идеалы оказались несостоятельными. Возникла потребность показать мир таким, каким он есть на самом деле. Проза Достоевского - неотъемлемая часть такого понятия, как русская литература 19 века. Общая характеристика кратко представляет собой перечень важных особенностей этого периода и предпосылок для возникновения тех или иных явлений. Что касается реалистической прозы Достоевского, ее можно охарактеризовать следующим образом: повести и романы этого автора стали реакцией на настроения, которые в те годы преобладали в обществе. Изображая в своих произведениях прототипов знакомых ему людей, он стремился рассмотреть и решить самые актуальные вопросы социума, в котором он вращался.
В первые десятилетия в стране прославляли Михаила Кутузова, затем романтиков-декабристов. Об этом ярко свидетельствует русская литература начала 19 века. Общая характеристика конца века вмещается в пару слов. Это переоценка ценностей. На первый план вышла не судьба всего народа, а отдельных его представителей. Отсюда и появление в прозе образа «лишнего человека».
Народная поэма
В годы, когда реалистический роман занял главенствующие позиции, поэзия отошла на второй план. Общая характеристика развития русской литературы 19 века позволяет проследить долгий путь от мечтательной поэзии к правдивому роману. В этой атмосфере создает свое гениальное произведение Некрасов. Но его сочинение едва ли можно отнести к одному из ведущих жанров упомянутого периода. Автор объединил в своей поэме несколько жанров: крестьянский, героический, революционный.
Конец века
На закате XIX века одним из самых читаемых авторов стал Чехов. Несмотря на то что в начале творческого пути критики обвиняли писателя в холодности к актуальным социальным темам, его произведения получили бесспорное общественное признание. Продолжая развивать образ «маленького человека», созданного еще Пушкиным, Чехов изучал русскую душу. Различные философские и политические идеи, которые получили развитие в конце XIX века, не смогли не повлиять на жизнь отдельных людей.
В поздней литературе XIX века преобладали революционные настроения. Среди авторов, творчество которых находилось на стыке веков, одной из самых ярких личностей стал Максим Горький.
Общая характеристика 19 века заслуживает более пристального внимания. Каждый крупный представитель этого периода создал свой художественный мир, герои которого мечтали о несбыточном, боролись с социальным злом или переживали свою маленькую трагедию. И главная задача их авторов заключалась в отражении реалий века, богатого на социальные и политические события.
Центральным для понимания своеобразия общественно – литературного движения этой эпохи оставался вопрос о положении крестьян, о крепостном праве. Интеллигенция, особенно творческая, сочувственно относилась к проблемам народа, хотя в ее среде отмечался большой разброс мнений. Оппозиционные настроения этого периода связаны с именами Белинского, Герцена.
Конец 40-х годов знаменуется усилением революционного движения в европейских странах и оппозиционных настроений в России. Салонно – кружковые формы общения интеллигенции были очень популярны. На базе салонов возникали и политические кружки – организации.
В середине 19 века выделяется два периода:
1840 – 1855 – расцвет гоголевской школы, прозаических жанров. Формирование реализма.
1855 – 1860 – господство реалистических принципов изображения действительности.
Славянофильство как общественное движение возникает в 1838-1839 годах. В России одной из предпосылок славянофильства являлась нерешенность крестьянского вопроса: славянофильство здесь выступает как форма оппозиции правительству определенной части дворянства. Антикрепостнические идеи и настроения славянофилов ставили их в прямое отношение к идее русской народности. К этому лагерю относятся А.С Хомяков, Иван и Петр Киреевские, Константин и Иван Аксаковы, Ю. Самарин.
Термин славянофилы ввел Белинский (противник славянофилов). Сами они называли себя туземцами. Своего постоянного издания славянофилы не имели. Печатались в журнале «Москвитянин», позже в «Русской беседе».
Славянофилы противопоставляли Восток Западу, Москву Петербургу, «петербургскую» литературу «Московской». Они ошибочно полагали, что проникновение в России идей западной образованности лишь способствует угнетению русского народа, судьба которого была исключительно предметом их интересов. Западники – противники славянофилов. Вдохновитель движения – В.Г. Белинский. Вокруг него группировались Тургенев, Панаев, Анненков, Некрасов. Западничество не являлось идеологически цельным и организационно оформленным, хотя в Петербурге в распоряжении Белинского и его единомышленников был журнал «Отечественные записки», «Современник», скорее, подразумевалось: ведь они заявили о себе как представители натуральной школы, которую славянофилы не принимали.
В критических статьях Белинского 40-х годов и в трудах, примыкающих к нему писателей формировалась эстетика натуральной школы. Отцом ее следует считать Гоголя. Реалистические литературные традиции, заложенные Гоголем, подспудно и явно развивались в русской литературе, что особенно заметно в содержании периодических изданий и сборников 40-х годов. Принципы натуральной школы первоначально были выдвинуты Белинским в статье «О русской повести и повести Гоголя», в которой он отдает предпочтении « реальной поэзии», воссоздающей действительность в ее высочайшей истине, в противовес поэзии идеальной, пересоздающей действительность в соответствии с авторскими идеалами. Важнейшим принципом натуральной школы было изображение жизни в индивидуальных и типических характерах, в которых соблюдалась социальная и психологическая верность.
Основные темы и образы натуральной школы:
Изображение жизни маленького человека
Изображение лишнего человека
Тема эмансипации
Тема крестьянства
Эстетическая программа школы: обращение к русской действительности, интерес ко всему национальному, литература – проводник общественных интересов, господство отрицательного направления, обнажение жизненных противоречий.
Жанр физиологического очерка – описание фрагмента действительности во всей полноте.
Конфликты: идеологический (сталкивается 2 персонажа с разными взглядами на мир, имеющими отношение к современности – например, «Обыкновенная история», «Кто виноват»), ретроспективное исследование сложившихся аномалий (поступки героев обусловлены обстоятельствами их прежнейжизни – «Кто виноват»), превращение – коренное изменение образа мыслей, мироощущения персонажа, внешне практически не мотивированное, обычно от романтической мечтательности к прагматизму («Обыкновенное чудо»).
Герои – «маленький человек», «обыкновенный человек».
2прОАНАЛИЗИуйте речевые характеристики основных персонажей «Ревизора»
Вот перед нами Антон Антонович Сквозник-Дмухановский - городничий. Это лицемер, меня ющий приемы общения с людьми в зависимости от того, с кем ему приходится иметь дело. Он ласков, почтителен с мнимым ревизором Хлестаковым, заискивает перед ним и льстит ему. Обращаясь к Хлестакову, он подобострастно говорит: «Желаю здравствовать! Обязанность моя, как градоначальника нашего города, заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений...» «Извините, я, право, не виноват...» - оправдывается он перед Хлестаковым, который рассказывает ему, как плохо его кормят в гостинице. Интересуясь, откуда прибыл мнимый ревизор, Антон Антонович участливо вопрошает: «Осмелюсь ли спросить, куда и в какие места едете?» Совсем по-другому разговаривает он с подчиненными ему людьми. Куда делись его учтивость и вежливость! Грубость, несдержанность, оскорбления сыпятся изо рта городничего, как из рога изобилия. Обращаясь к трактирному слуге, который принес счет Хлестакова, он грубо кричит: «Пошел вон, тебе пришлют». Увидев, как помещик Бобчинский падает, городничий гневается: «Не н&шли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое».
А вот разговаривает он с полицейскими - Держимордой и Свистуновым: «Экие косолапые медведи - стучат ногами! Так и валится, как будто сорок пуд сбрасывает кто-нибудь с телеги. Где вас черт таскает?»
Купцы, жалуясь Хлестакову на городничего, так описывают его поступки: «Такие обиды чинит, что описать нельзя. Не по поступкам поступает. Схватит за бороду, говорит: «Ах ты татарин!» Таков городничий, «царек» этого уездного городка.
Очень ярко написан Гоголем и образ почтмейстера. Свои представления о мире он черпает из чужих писем. Однако его словарный запас все равно беден. Вот, например, место из письма, кажущееся ему особенно прекрасным: «Жизнь моя, милый друг, течет в эмпириях; барышень много, музыка играет, штандарт скачет».
Очень колоритен и образ судьи Ляпкина-Тяпкина, весьма «образованного человека», прочитавшего пять или шесть книг и отличавшегося вольнодумством. Он всегда сохраняет на лице значительную мину, говорит басом, как бы подчеркивая свою значимость. Однако речь Аммоса Федоровича бессвязна, маловыразительна, неправильна.
Узнав о приезде ревизора, он «глубокомысленно» изрекает: «Да, обстоятельство такое... необыкновенно, просто необыкновенно. Что-нибудь недаром...» Далее следует еще более глупая догадка: «Я думаю, Антон Антонович, что здесьтонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия... да. хочет вссти войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены».
В своей бессмертной комедии «Ревизор» Гоголь выступает тонким мастером речевой характеристики героев. В речи каждого персонажа, словно в фокусе, отражается соответствующий характер.
Земляника, попечитель богоугодных заведений, - проныра и плут. Речь его пронизана подобострастием, услужливостью, но так же бедна и бескультурна: «С тех пор как я принял начальство, - может быть вам покажется даже невероятным, - все как мухи выздоравливают!»
Нельзя не удивляться и «красноречию» Луки Лукича Хлопова - смотрителя училищ: «Оробел, ваше бла... преос... сият... Продал проклятый язык, продал!»
Однако самый яркий, незабываемый образ комедии - это плут и прощелыга Хлестаков, который всем пускает пыль в глаза, желая «блистать среди себе подобных при полной умственной и духовной пустоте». Соответственно и речь его такая: бессвязная, глупая, заносчивая. Разговаривая с женой городничего Анной Андреевной, желая показать свою значимость, он рассказывает: «С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики... Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» - «Да, так, брат, - отвечает бывало, - так как-то все...» Большой оригинал». Вранье одно другого ужаснее так и слетает с языка Хлестакова: «Моих, впрочем, много естьсочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню».
А чего стоят такие его словесные «перлы»: «Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа». Или: «А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся ижужжат там, как шмели, только и слышно: ж... ж... ж... Иной раз и министр...»
Его болтовня изысканно неправдоподобная. Слова вылетают у него вдохновенно, оканчивая последнее слово фразы, он не помнит ее первого слова: «Меня даже хотели сделать вице-канцлером. О чем, бишь, я говорил?»
Гоголь смеется, а иногда даже издевается над своими героями. И делает это во многом с помощью речевых характеристик персонажей. Он показывает, что в современной ему действительности человеческое начало извращено и придавлено.
Карточка
Так, с недоумением было встречено и одно из величайших и в то же время загадочных произведений XIX века - поэма Гоголя «Мертвые души». Жанровое определение «поэма», под которой тогда однозначно понималось лирико-эпическое произведение, написанное в стихотворной форме и по преимуществу романтическое, воспринималось современниками Гоголя по-разному. Одни нашли его издевательским. Реакционная критика попросту глумилась над авторским определением жанра произведения.
Но мнения разошлись, и другие усмотрели в этом определении скрытую иронию. Ше-вырев писал, что «значение слова «поэма» кажется нам двояким… из-за слова «поэма» выглянет глубокая, значительная ирония». Но разве только лишь из-за одной иронии Гоголь на титульном листе крупно изобразил слово «поэма»? Безусловно, такое решение Гоголя имело более глубокий смысл.
Но почему же именно этот жанр Гоголь избрал для воплощения своих идей? Неужели именно поэма настолько объемна и вместительна, чтобы дать простор всем мыслям и духовным переживаниям Гоголя? Ведь «Мертвые души» воплотили в себе и иронию, и своеобразную художественную проповедь. Безусловно, в этом-то и состоит мастерство Гоголя. Он сумел перемешать черты, присущие разным жанрам, и гармонично соединить их под одним жанровым определением «поэма». На этой почве развернулась полемика между В. Белинским и К. Аксаковым, который считал, что «Мертвые души» написаны точно по образцу «Илиады» и «Одиссеи». «В поэме Гоголя является нам тот древний гомеровский эпос, в ней возникает вновь его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер», - писал К. Аксаков. Действительно, черты сходства с гомеровской поэмой очевидны, они играют большую роль в определении жанра и раскрытии замысла автора. Уже само заглавие наводит на аналогию со странствиями Одиссея.
На яростные протесты цензуры против такого несколько странного названия - «Мертвые души» – Гоголь ответил, прибавив к основному названию еще одно - «Похождения Чичикова». Но похождения, путешествия, странствия Одиссея описал и великий Гомер. Одной из самых ярких аналогий с поэмой Гомера служит появление Чичикова у Коробочки. Если Чичиков – Одиссей, странствующий по свету, то Коробочка предстает перед нами, пусть в таком необычном виде, нимфой Калипсо или волшебницей Цирцеей: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! Где так изволил засалиться?». Такими словами приветствует Коробочка Чичикова, и так же встречает спутников Одиссея Цирцея, превратив их в настоящих свиней. Пробыв у Коробочки около суток, Чичиков сам превращается в борова, поглощая пироги и прочие яства.
Но не только в описаниях помещиков мы находим сходство с гомеровской поэмой. Интересен и эпизод на таможне, который является как бы продолжением хитроумных затей Одиссея. Идея перевозки кружев на баранах явно взята у античного автора, герой которого спас свою жизнь и жизни своих товарищей, привязав людей под овец. Аналогии есть и в композиции: рассказ о прошлых делах Чичикова приводится в конце произведения - Одиссей рассказывает Алкиною о своих бедствиях, уже находясь рядом с родной Итакой. Но в поэме этот факт является как бы вступлением, а сам рассказ составляет главную часть.
Такой перестановке вступлений, заключений и главной части способствует и еще один интересный факт: и Одиссей, и Чичиков путешествуют как бы не по своей воле - они оба постепенно затягиваются стихиями, которые управляют героями как хотят. Обращает на себя внимание сходство стихий: в одном случае это грозная природа, в другом - порочная природа человека. Итак, мы видим, что композиция непосредственно связана с жанром поэмы и аналогии с Гомером имеют огромное значение. Они играют большую роль в жанровом определении и расширяют поэму до «размеров» «малого рода эпопеи», На это прямо указывают необычные композиционные приемы, позволяющие охватить значительный отрезок времени, и вставные рассказы, усложняющие сюжетную линию произведения.
Но говорить о прямом влиянии античного эпоса на гоголевскую поэму было бы неправильно. Начиная с древних времен многие жанры претерпели сложную эволюцию. Думать, что в наше время возможен древний эпос - это так же нелепо, как и полагать, что в наше время человечество могло вновь сделаться ребенком, как писал Белинский, полемизируя с К. Аксаковым. Но поэма Гоголя, конечно, куда философичней, и некоторые критики усматривают здесь влияние другого великого произведения, правда, уже эпохи средневековья - «Божественной комедии» Данте.
В самой композиции видно некоторое сходство: во-первых, указывается на трех-частный принцип композиции произведения, и первый том «Мертвых душ», задуманных как трехтомник, являет собой, условно говоря, ад дантовской комедии. Отдельные главы представляют собой круги ада: первый круг - Лимб - поместье Манилова, где находятся безгрешные язычники – Манилов с женой и их дети. Грешники калибра Коробочки и Ноздрева населяют второй круг ада, далее следуют Собакевич и Плюшкин, одержимые Плутосом – богом богатства и скупости.
Город Дит – губернский город, и даже стражник у ворот, у которого усы кажутся на лбу и напоминают рога черта, говорит нам о сходстве этих порочных городов. В то время когда Чичиков покидает город, в него вносят гроб покойного прокурора - это черти волокут его душу в ад. Через царство тени и мрака проглядывает лишь один луч света – губернаторская дочка – Беатриче (или героиня второго тома «Мертвых душ» Улень-ка Бетрищева).
Композиционные и текстовые аналогии с комедией Данте указывают на всеобъемлющий и всеуничтожающий характер гоголевского произведения. Одним сравнением России с адом в первом томе Гоголь помогает читателю понять, что Россия должна воспрянуть духом и из ада пройти в чистилище, а затем в рай. Такие несколько утопические и гротесковые идеи, всеуничтожающие и поистине гомеровские сравнения могли быть почерпнуты Гоголем из поэмы Данте, мистической и необычной по своему сюжету.
В том, что Гоголь не умел до конца осуществить свой творческий замысел, состоящий в «создании» чистилища и рая (двух последующих томов), состоит эстетическая трагедия Гоголя. Он слишком хорошо осознавал падение России, и в его поэме пошлая российская действительность нашла свое не только философское, но и дьявольское, сатанинское отражение. Получилась как бы пародия, совмещенная с изобличением пороков российской действительности. И даже задуманное Гоголем возрождение Чичикова несет в себе оттенок некоего донкихотства.
Перед нами открывается еще один возможный прообраз поэмы Гоголя - так называемый «перерожденный» рыцарский роман (таковым является, например, «Дон Кихот» Сервантеса). В основе перерожденного (тра-вестированного) рыцарского романа (иначе романа плутовского) также лежит жанр похождений. Чичиков путешествует по России, занимаясь аферами и сомнительными пред-. приятиями, но сквозь поиски материальных сокровищ проглядывает путь духовного совершенства, - Гоголь постепенно выводит Чичикова, на прямую дорогу, которая могла бы явиться началом возрождения во втором и третьем томах «Мертвых душ».
Перерождение жанра, как, например, перерождение рыцарского романа в плутовской, приводит иногда к тому, что играют свою роль фольклорные элементы. Их влияние на формирование жанрового своеобразия «Мертвых душ» достаточно велико, причем на творчество Гоголя, который был ук-раинофилом, непосредственное воздействие оказали именно украинские мотивы, тем более что и травестирование оказалось наиболее распространенным на Украине (например, поэма И. Котляревского «Энеида»). Итак, перед нами предстают обычные герои фольклорных жанров – богатыри, изображенные Гоголем как бы в перевернутом виде (в виде антибогатырей без душ). Это гоголевские помещики и чиновники, например Собакевич, который, по мнению Набокова, является чуть ли не самым поэтическим (!) героем Гоголя.
Большую роль в поэме играет и образ народа, но это не жалкие Селифан и Петрушка, которые, по сути, тоже внутренне мертвы, а идеализированный народ лирических отступлений. Здесь используется не только такой фольклорный жанр, как лирическая народная песня, но и, можно сказать, самый глубокий в художественном и идейном смысле жанр - художественная проповедь. Гоголь сам мыслил себя богатырем, который, прямо указуя на недостатки, воспитает Россию и удержит ее от дальнейшего падения. Он думал, что, показав «метафизическую природу зла» (по Бердяеву), возродит падшие «мертвые души» и своим произведением, как рычагом, перевернет их развитие в сторону возрождения. На это указывает один факт – Гоголь хотел, чтобы его поэма вышла вместе с картиной Иванова «Явление Христа народу». Таким же лучом, способствующим прозрению, Гоголь представлял и свое произведение.
В этом и есть особый замысел Гоголя: сочетание черт разных жанров придает его произведению всеобъемлющий дидактический характер притчи или поучения. Первая часть задуманной трилогии написана блестяще - только один Гоголь сумел так ярко показать безобразную российскую действительность. Но в дальнейшем писателя постигла эстетическая и творческая трагедия, художественная проповедь воплотила только первую свою часть - порицание, но не имела конца - раскаяния и воскресения. Намек на раскаяние содержится в самом жанровом определении - именно лирические отступления, которыми и должна быть наполнена настоящая поэма, указывают на него, хотя они и остаются, пожалуй, единственной чертой настоящего лирико-эпического произведения. Они придают всей поэме внутреннюю грусть и оттеняют иронию.
Проследите содержание и направление творческой эволюции А.. С. Пушкина в процессе создания «Евгения Онегина» , привлекая для этого не только текст романа, но и другие произведения этого периода.
Эволюция творчества Пушкина соотносилась с литературным процессом в
России первой трети XIX в. довольно сложно. Взаимоотношения Пушкина с литературным движением его времени строились качественно неоднородно по десятилетиям: в 1810-е гг., - когда он входил в литературу, учился литературному мастерству и был, так сказать, одним из многих; в 1820-е гг.,
Когда он был признан первым русским поэтом, и в 1830-е гг., - когда критика того времени заявила о падении влияния Пушкина на современную литературу. Историко-литературное качество ранней поэзииПушкина следует определять по «школе легкой поэзии», к которой он в то время принадлежал и которая была по-своему прекрасной школой для молодого поэта, обретавшего в ней не только гармоническую точность стиля, но и оптимистическую ясность просветительского взгляда на жизнь. Такое настроение не исключало и более принципиального вольномыслия и высоких тем, - поэтому в раннем творчестве
Пушкина ощущается и струя высокого классицизма («Воспоминания в Царском
Селе», «Александру», «Лицинию»), и сатирическая, прежде всего литературно- пародийная, направленность. В середине 1810-х гг. в лирику Пушкина вторгаются элегические мотивы. Но характерно, что, обогащенная этими мотивами, поэзия Пушкина остается верной своим началам. Любопытно, что южные поэмы Пушкина критического отпора почти не вызвали: они не посягали на классицистические жанры, принадлежа уже к иной - романтической - жанровой системе. Но основные споры по проблемам романтизма в русской критике развернулись именно в связи с южными поэмами - и с этих пор под прямым пушкинским влиянием в русской литературе надолго утверждается в качестве ведущего жанр романтической поэмы. Для оценки литературной ситуации первой половины 1820-х гг. принципиальное значение имел вопрос о творческих взаимоотношениях Пушкина и литераторов-декабристов.
Романтический период творчества Пушкина - с его пиком, стихотворениями
«Свободы сеятель пустынный» и «Демон», - был чрезвычайно стремительным
(1821- 1823 гг.) и, в сущности, явился следствием кризиса просветительских идеалов поэта, убедившегося на примере подавленных национально- освободительных движений 1820-х гг. в недостижимости немедленного воплощения в жизнь заветов Разума и разочаровавшегося в современном ему
«просвещенном» поколении, эгоистически разобщенном и отравленном скепсисом.
Апогей прижизненной славы Пушкина падает на первые годы после возвращения поэта из ссылки. Во второй половине 1820-х гг. выходит девятнадцать пушкинских изданий из тридцати четырех, вообще опубликованных при его жизни. Многие пушкинские произведения появились в это время вторым изданием
(а поэма «Бахчисарайский фонтан» даже третьим). В своем творчестве Пушкин уходил стремительно вперед, а в литературном сознании того времени он оставался романтиком, и в пору окончательного упрочения романтических тенденций русской литературы, связанных с духовным кризисом, который переживало русское общество последекабристской эпохи, в Пушкине видят безусловного лидера литературного движения. В «Литературных мечтаниях»
(1834) Белинский, выражая общее мнение, писал: «Пушкин царствовал десять лет: ..Борис Годунов" был последним великим его подвигом; в третьей части полного собрания его стихотворений замерли звуки его гармонической лиры.
В литературоведении не раз была предпринята попытка оспорить резкое противопоставление Белинским пушкинского и гоголевского периодов русской литературы. Но факт остается фактом: в 1830-е гг. Пушкин перестал быть властителем дум. Точнее - живое значение в ту пору было признано лишь за романтическими произведениями поэта, прежде всего за его поэмами (в толковании Белинского и других критиков середины XIX в. поэмами считались и
«Борис Годунов », и «Евгений Онегин») После 1825 г. русская литература вступила в эпоху расцвета романтизма, причем романтизма нового качества, так называемого философского, основанного па эстетических системах
Шеллинга, Фихте, Гегеля. Пушкинское творчест-во не избежало этого общего движения: нельзя нс заметить с конца 1820-х гг. до второй Болдинской осени
(1833) осложнения реалистической системы Пушкина романтическими мотивами.
Карточка
Определите основные этапы деятельности «натуральной школы» в русской литературе и охарактеризуйте каждый из них
Натуральная школа - условное название начального этапа развития критического реализма в русской литературе 1840-х годов, возникшего под влиянием творчества Николая Васильевича Гоголя.
К «натуральной школе» причисляли Тургенева и Достоевского, Григоровича, Герцена, Гончарова, Некрасова, Панаева, Даля, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина и других.
В начале 40-х годов русская литература переживала сложный период. Смерть Лермонтова в 1841 г., Кольцова в 1842 г., длительное молчание Гоголя после публикации I тома «Мертвых душ» в 1842 г. были тяжелыми потерями. Вместе с тем рост „ общественного самосознания, социальные проблемы, выдвинутые временем, не могли не привести к усилению процесса новых идейно-художественных исканий, к постановке в литературе важнейших проблем социально-общественного плана. Несмотря на то что в 40-е годы творили такие интересные поэты, как Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, К. С. Аксаков, Я. П. Полонский и другие, все же ведущее место в литературном процессе занимала проза, в которой утверждались принципы критического реализма. Характерно, что Тургенев, Герцен, Гончаров, Салтыков начинали свой творческий путь как поэты, но затем перешли почти исключительно на прозу. Даже Некрасов в 40-е годы по объему написанного в большей степени был прозаиком, чем поэтом (хотя талант его проявился в первую очередь в области поэзии). Эта группа молодых писателей получила название «натуральной школы» (к ней примыкали также Достоевский, Панаев, Григорович, Гребенка и др.).
«Натуральная школа», явившаяся закономерным этапом в развитии русского реализма, усваивала и развивала творческие принципы Гоголя. Школа эта начала оформляться в 1842 г. в связи с полемикой, возникшей вокруг «Мертвых душ», и под влиянием выступлений Белинского, который в это время прочно уже перешел на позиции революционного демократизма. Расцвет школы относится к 1845 - 1848 гг. После смерти Белинского, в обстановке «мрачного семилетия» школа по существу прекращает свое существование.
Сам по себе термин «натуральная школа» был впервые употреблен Булгариным с целью унизить новое направление. Но Белинский подхватил его и, полемически переосмыслив, обозначил им творчество молодых писателей, стремившихся к максимально правдивому воспроизведению действительности. В журналах «Отечественные записки», а с 1847 г. в «Современнике», на страницах книг «Физиология Петербурга» (1845) и «Петербургский сборник» (1846), изданных Некрасовым и явившихся манифестами нового литературного направления, появились многочисленные рассказы, повести, физиологические очерки, изображавшие быт и нравы петербургских бедняков, мелких чиновников, городских
низов. В произведениях участников «натуральной школы» перед читателем открывались новые сферы русской жизни. Выбор тематики свидетельствовал о демократической основе их творчества. Они разоблачали крепостничество, уродующую власть денег, несправедливость всего общественного уклада, угнетающего человеческую личность. Вопрос о «маленьком человеке» перерастал в проблему социального неравенства.
На ранних этапах существования «натуральной школы» характер и судьба человека воспринимались лишь как следствие определенного общественного устройства. В соответствии с этим вся вина за исковерканную личность возлагалась на объективные условия, не зависящие от человека. В дальнейшем представление о взаимоотношениях человека и среды усложняется. В творчестве Достоевского 40-х годов, например, ставится вопрос о том, что в самой человеческой природе существуют глубокие противоречия, не всегда объясняемые прямым воздействием неблагоприятной действительности. У других представителей «натуральной школы» (Некрасов, Салтыков) критика начинает распространяться не только на среду, но и на личность, которая становится объектом более пристального осмысления в плане ее диалектического взаимодействия с окружающим миром.
Со второй половины 40-х годов «натуральная школа» все чаще и чаще обращается к изображению крестьянства. В творчестве Григоровича («Деревня», «Антон-Горемыка»), в «Записках охотника» Тургенева, произведениях Герцена, стихах Некрасова возникают проникнутые глубоким сочувствием образы крепостных крестьян, которые наделены высокими нравственными качествами и противопоставлены жестоким, развратным, невежественным помещикам. Эту тенденцию в русской литературе немедленно поддержал Белинский, полемизируя с идейными противниками «натуральной школы». В одной из своих статей он передавал суть противоположных точек зрения в диалоге: «Что за охота наводнять литературу мужиками? - восклицает аристократ известного разряда…- А разве мужик - не человек? - Но что может быть интересного в грубом, необразованном мужике? - Как что? - Его душа, ум, сердце, страсти, склонности, словом, все то же, что и в образованном человеке». Эти мысли критика стали программой для всего последующего развития русской демократической литературы.
2 Вопрос повторяется. Смотрите выше о символах в «Мертвых душах»)
Рубеж веков поставил точку отсчета в осмыслении современного литературного процесса и его направлений. «Эпоха идеологического вакуума» , прикрывавшая модным термином «постмодернизм» разрушение ценностей предшествующих периодов, исчерпала себя. На первый план вышли литераторы, стремящиеся преодолеть разрыв, образовавшийся между СССР и Россией (как дореволюционной, так и сегодняшней), выразить в самом веществе литературы, в ее онтологических пластах феноменальность народной судьбы, осознание нацией своей русскости. Это прозаики В. Галактионова, В. Дёгтев, Б. Евсеев, Ю. Козлов, В. Личутин, Ю. Поляков, З. Прилепин и др.
Стиль их мышления можно обозначить как стиль мышления феноменологическими сущностями. К примеру, у Владимира Личутина это концепты национальной истории: «Раскол», духовное «Странничество», «Скитальчество», соотносимые с мифологемой «рай утраченный - рай обретенный». В романах и повестях Юрия Полякова основным типам героев - апофегисту и эскейперу - соответствуют два феномена национального менталитета: «апофегизм» (авторский неологизм, предполагающий наплевательское, циничное отношение к окружающему) и «эскейпизм» (духовное бегство от действительности, долга, обязанностей; самоизоляция от реальности). В произведениях Бориса Евсеева природа вещей, их чистые сущности раскрываются с помощью зооморфного кода: «белый сокол России», «баран» - символы энергии самой жизни. У Веры Галактионовой также на равных с героями-людьми действуют «Любовь», «Система», «Свобода», «Раскол».
Но если новое качество прозы у большинства критиков не вызывает сомнений, то относительно поэзии сложилась иная ситуация. Стало ясно, что подлинное поэтическое слово обретается не манифестами и «желтыми кофтами», как сто лет назад в сходный период, не «перформансами» и записями отдельных строк на библиотечных карточках, но – в глубине происходящих событий, в тайниках души человеческой. В русской поэзии на рубеже веков еще работали крупнейшие поэты второй половины XX в., представлявших самые разные тематические и стилистические направления, – Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин, Глеб Горбовский, Олег Чухонцев, Василий Казанцев, Евгений Рейн, Игорь Шкляревский… Но уже чувствовалась потребность в совсем новом слове. Общая неудовлетворённость вылилась в 2004 г. в дискуссию на страницах «Литературной газеты» «Век новый. А поэзия?», и эта дискуссия зафиксировала не только разворот новейшей русской литературы к классической традиции.
Мы привыкли к тому, что поэзия всегда в авангарде литературного процесса, что именно она наиболее быстро и чутко реагирует на духовно-нравственные изменения в нашей жизни. Сегодня же главенствующие позиции занимают проза и публицистика. Можно и, конечно, нужно говорить об отдельных поэтических именах. К примеру, о Светлане Кековой, Ирине Семёновой, Всеволоде Емелине, Николае Зиновьеве, Евгении Семичеве, Геннадии Иванове, Владимире Бояринове, Владимире Берязеве, Светлане Сырневой, Сергее Соколкине, Владимире Нежданове… Но в целом стихи нынешних авторов обнаруживают усталость поэтических форм, отсутствие ярких открытий.
Один из показателей возможного возвращения литературы – пополнение рядов мыслящих критиков. Здесь, в первую очередь, следует выделить Владимира Бондаренко, Павла Басинского, Михаила Бойко, Юрия Павлова, Льва Данилкина, Льва Пирогова, Алексея Шорохова – хотя примеры, которые по степени воздействия на читателей могли бы сравниться с критикой Белинского в XIX в. или Кожинова в XX в., назвать трудно.
Итак, вот знаковые произведения первого литературного десятилетия ХХ I в. – точнее, произведения, оставившие след в восприятии читателя нового столетия. Это:
1. Валентин Распутин. Повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003).
2. Владимир Личутин. Романы «Миледи Ротман» (1999-2001) и «Беглец из рая» (2005).
3. Юрий Поляков. Роман «Грибной царь» (2001-2005).
4. Вера Галактионова. Роман «5/4 накануне тишины» (2004).
5. Захар Прилепин. Роман «Санькя» (2006).
6. Борис Евсеев. Сборник рассказов «Узкая лента жизни» (2005).
7. Юрий Козлов. Роман «Реформатор» (1999-2001).
8. Владимир Кантор. Рассказ «Смерть пенсионера» (2008)
«Что сталось с нами после?» – вопрос Валентина Распутина в рассказе «Уроки французского», кажется, так и звучит в ряду классических вопросов Х I Х в.: « что делать?» и «кто виноват?». Но вслушаемся в этот вопрос – не вчитаемся, а вслушаемся… И мы уловим в нем совсем иное: « что стало с нами после?» – ушло в сновидения, грезы, в область мифов и преданий о былом? Ведь главная особенность прозы Распутина – в поэтичности слова, которое, в силу своей природы, обращено прежде всего не к зрению, а к слуху. И это качество в прозе Распутина проявляется в соответствии с той эмпирической данностью, в которой живет автор – человек, не заставший ни Отечественной войны, ни коллективизации, ни царских времен, а мог услышать лишь их эхо. И сам стал эхом русского народа, эхом трагедии русского крестьянства.
Отсюда жесткий императив: « Живи и помни ». Без памяти нет жизни, а без жизни нет памяти, нет того духовного мира, который составляет смысл нашей жизни. Этот императив (« живи и помни ») и этот вопрос (« что сталось с нами?» или «что стало снами?» ) прослеживается буквально во всех произведениях писателя, обретая пронзительное звучание в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) о постсоветской жизни, где не сбылось запланированное «светлое прошлое», где разрушились многие национальные мифологемы.
Вынесенная в название повести идея родовой преемственности, по мере развития сюжета, обретает статус национальной, державной. Дочь Ивана, мать Ивана – это ведь сама Россия: на заданном названием эмблематическом уровне – двуглавый орел, точнее орлица, обращенная одновременно в разные стороны света. Одним ликом – в прошлое, которого «как будто и не было», но которое постоянно присутствует в размышлениях и поступках героев; другим – в насильственно обрубленное будущее. А что ж настоящее? Может, его тоже нет? И рынок, подмявший под себя заводские цеха, автобазу, где работал муж героини Анатолий (сфера трудовой деятельности); школу, где учились их дети (сфера воспитания и образования); милицию, прокуратуру, суд, приторговывающие «справедливостью» (сфера правопорядка), – вся эта искаженная действительность тоже всего лишь наваждение, сон?
К сожалению, наваждение, но не сон.
Понятно, что автор не идеализирует прошлое – неслучайно его героиня все-таки «убежала» из родной деревни (потом точно так же убегает из постсоветской школы ее дочь Светлана). Понятно и то, что будущее писателю, несмотря на жизнеутверждающую вроде бы концовку повести, представляется отнюдь не в розовом свете – скорее, продолжением того же рынка, где по одну сторону прилавка властвуют новые господа, «сознающие свою силу», а по другую толпится «не понимающий, что с ним происходит… народ». Но столь же ясно и то, что пока из этого народа, из его «массово-добровольного рабства», будут выламываться такие люди, как Тамара Ивановна – главная героиня повести; ее сын Иван; не растерявший себя в новых условиях справный мужик Дёмин или честный служака закона следователь Николин, – Россия не иссякнет!
Кажется, их мало, очень мало таких людей, способных на решительный поступок. Да и сами они чувствуют себя порою песчинкой в неумолимых жерновах «судьбы и рока». Однако и «песчинка» способна разладить однажды заведенный механизм. Свидетельство тому – выстрел Тамары Ивановны. Можно, конечно, возразить: дескать, то – жест отчаяния. Но и у отчаявшегося человека тоже есть выбор: либо смириться с «помоечной философией» пресмыкательства, либо взбунтоваться. Главный вопрос повести Распутина – не о способности «песчинки» к бунту, а о готовности к осознанному действию. Неизбежность схватки не на жизнь, а на смерть нации, по своей природе неторгашеской, – с экспансией торгашества и насилия – для него очевидна. И тут возникает уже другой вопрос: на какие духовно-нравственные ценности может опереться в этой схватке русский народ?
«Говорящая» фамилия героини – Воротникова – вроде бы отсылает нас к уже изрядно поднадоевшему и замусоленному поиску «утраченных корней». Но разве понятия совести, стыда, чести, национального достоинства совсем исчезли из нашего общества? Если что и надо возрождать, то прежде всего мужскую ипостась народной души, мужское волевое начало, которое предполагает деловитость, хозяйственность, умение сказать непрошенному гостю «нет» и, конечно же, трезвую оценку нынешней ситуации, т. е. волевое знание.
Когда-то понятия Логоса (знания, идеи, духовного первоначала) и Слова были неразделимы. Пути возрождения народной души во всей ее полноте, по Распутину, таятся в самой природе русского Слова, немало засоренного, подвергнутого искусу «сдаться на милость исчужа заведенной жизни». И, тем не менее, «оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета… Есть оно – и всё остальное есть, а нет – и нечем будет закрепить самые искренние порывы». Об этом, с убедительностью художественного бессознательного, в заключительной сцене повести свидетельствует маленькое речевое смещение, в мнимой малости которого заложено преодоление национального самоотчуждения, «чужества», «чуждости» («как бы обчужили русских», – печалятся распутинские герои). Пострадавшая за дочь, но не сломленная «дочь Ивана» говорит неловко обнявшему ее мужу: «Что ты меня как племянницу какую…». Но мы-то понимаем, что вернувшаяся из заключения героиня хотела сказать: «как пленницу»… (вот оно – эхо судьбы дочери). Маленькое речевое вкрапление – мя, меня – старинным слогом вытесняет ущербность «пленницы», разрывая невосполнимость утраты новым возвращением «обчуженных» русских к самим себе: воссоединением национальных связей как общеродовых.
Особое место в литературном процессе рубежа ХХ–ХХI вв. занимает Владимир Личутин , соединивший художественные достижения поколения Валентина Распутина и Леонида Бородина с духовными исканиями прозаиков «новой волны». Каждое его произведение – а в 1990-х – 2000-х годах это исторический роман-эпопея «Раскол» (1984–1997), книга размышлений о русском народе «Душа неизъяснимая» (2000), роман о любви и метаморфозах национальной жизни «Миледи Ротман» (1999–2001) и остросоциальный роман «Беглец из рая» (2005), автобиографическая повесть «Сон золотой» (2007) и лиричная «Река любви» (2010) – открывает нам неожиданный лик автора «Крылатой Серафимы» (1978) и «Любостая» (1987).
Писатель с удивительным певческим даром, он представляет собой совершенно самостоятельное явление в русской языковой культуре. Несмотря на известное сближение его творчества с «деревенской прозой», Личутина нельзя назвать «деревенщиком» в прямом смысле слова: на сельскую жизнь он все-таки смотрит глазами городского человека. С крестьянской ветвью в отечественной словесности его роднит не этнографический орнаментализм, а идея русскости, которую он отстаивал еще в эпоху «советской многонациональной». С другой стороны, рефлектирующий, погибающий от эгоцентрического мазохизма герой – признак совершенно другого письма, если иметь в виду, что в произведениях каждого литературного направления складывается своя, только ему присущая модель мира. Неслучайно в 1980-х Личутина причислили к «московской школе сорокалетних», куда входили А. Проханов, В. Маканин, А. Афанасьев, А. Ким и др. Однако и там он стоял особняком. В. Бондаренко точно определил его художественную доминанту – память национального прошлого, «пространство души», «духовное странничество» .
Подобно Виктору Астафьеву, Личутин пишет о душе – предмете трудноуловимом, но на поверку составляющем наше национальное всё : именно здесь и прежде всего здесь он обнаруживает себя оригинальным художником. Если «деревенщики» с опаской поглядывали на мистические свойства русской души, а представители новейшей русской прозы больше объективизируют собственные фантазии и переживания, то Личутин в архетипических безднах народных преданий и легенд ищет великую веру русского человека в чудо, уйти от которой – значит отказаться от своего национального «я».
Вероятно, поэтому многие критики пишут о приверженности Личутина классической традиции. Это так и не так. Подлинное новаторство писателя – всегда в открытии (причем выстраданном, прочувствованном только им) своего героя. И когда мы говорим о той или иной Традиции, желая возвысить до нее писателя, надо помнить: без Пушкина не было бы Лариной и Онегина, без Тургенева – тургеневских барышень и Базарова, без Достоевского – Раскольникова. Но можно сказать и иначе: без этих героев не было бы и самих писателей.
Вот и у Личутина, казалось бы, безусловного традиционалиста, неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: «бывший» русский и «новый еврей» - Ванька Жуков из поморской деревни. Созданный изначально природой как сильная волевая личность, герой романа «Миледи Ротман» не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший высокое «духовное странничество». На точно вылепленный автором образ-пастиш «героя нашего времени» падает отсвет образа России... после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков - неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!); но и, в своем скрытом трагизме, – солженицынский (маршал) Жуков, герой российской истории во всех ее падениях и взлетах (рассказ «На краях»). Неожиданна и главная героиня романа, Россия, обратившаяся в... «миледи Ротман»: отнюдь не «уездную барышню», а ту, что бесшабашно отдает свою красу (а вместе с ней и судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, перед нами - совершенно новый абрис женской души России.
Очевидно, собственно личутинское - это проходящий сквозь все произведения тип маргинального героя, в расщепленном сознании которого и реализует себя, во всей своей драматичности, феномен раскола , вынесенный в заглавие одноименного личутинского романа. «Миледи Ротман» завершается гибелью оступившегося - на мираже болотного островка, на очарованном, заманивающем месте - героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены «домашнего философа» из одноименной повести былых лет (1983),. Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в повестях «Белая горница» (1972), «Вдова Нюра» (1974), «Фармазон» (1979), проявляет себя в историях героев романа «Скитальцы» о России ХIХ в. (1974–1982). И этот стержень возводимого Личутиным русского мира позволяет показать диалектику русского пути: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез и, затем, новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из «рая»...
О том же - и роман «Беглец из рая»: острополемичный, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литературного процесса. Время действия - переход от ельцинского к путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию героя). Это повествование о современном Обломове, ученом-психологе и бывшем ельцинском советнике, создавшем «новую Россию», но сбежавшем из Кремля и объявившем своего рода бойкот возникшей (не без его непосредственного участия) реальности. То отлеживаясь на диване в своей московской берлоге, то наезжая в мелеющую деревушку, герой весьма негативно оценивает творящееся вокруг. Эдакий нигилист с демократическим стажем и коробом исторических огрехов за плечами - в поисках вечных ценностей и спасительных идеалов. Но, с ужасом оглядевшись вокруг, он увидел «Россию, живущую по системе сбоев», олицетворение которой - телераёк с кукольными фигурками вождей и иже с ними, намертво замкнутыми в «ящике» псевдовремен.
Конечно, не стоит забывать, что всё изображенное в этой книге показано глазами героя, человека отрицающего : повествование ведется от его «я», выносящего самые нелицеприятные оценки текущей политике, власть имущим, нынешней России и Западу, эмансипированным женщинам и безвольным мужчинам. Автором точно замечено явление наших дней, к подлинной демократии никакого отношения не имеющее. Заметим, сам герой-психолог - бывший строитель «рая на земле», и именно по его наводкам проводилась искусная манипуляция массовым сознанием с учетом извечного российского долготерпения, милосердия по отношению не к падшим, но к жирующим во власти.
Разочарование реформатора в плодах собственных усилий - следствие псевдодемократического нигилизма, безжалостно разрушившего прежнюю систему, но так и не создавшего ничего принципиально нового. В озникшая в результате химера - лишь звено в общей цепи исторических сбоев, которые изучает отошедший от дел профессор. По его логике новый сбой конца века закономерен - ведь создана еще одна «антисистема, отрицающая природу как мать родную». Исток нынешних российских неудач усматривается в прошлом стремительно раскрестьянившейся в ХХ в. России. И в этом автор солидарен со своим героем.
Писателю удалось уловить самые «болевые точки» современности. Это раскол национального самосознания (социальный, исторический, гендерный), распад (брака, семьи, социума), ситуация утраты (прошлого, былой стабильности, ценностей и идеалов). Мгновенное восстановление сельской (любовной) идиллии в конце романа дает герою (и читателю) зыбкую надежду: на продолжение жизни, возрождение цепи времен и просто человеческое счастье. Но всё всегда обращается в свою противоположность. И бежит, убегает герой от бесчеловечных норм коррумпированного общества. Но от себя разве убежишь? И здесь «рая возвращенного» не предвидится.
В отечественной словесности издавна сложился тип писателя, мастерски владеющего самыми разными литературными жанрами и объединяющего в себе художника и общественного деятеля. Ярчайший пример последних лет – прозаик, публицист и драматург Юрий Поляков . Разрыв между словом и делом, мифом и логосом, русскостью и советскостью зафиксирован в его художественных мирах с беспощадностью, пожалуй, самых главных вопросов нынешнего и, возможно, будущих столетий.
Что такое советская цивилизация? Каковы причины ее распада? И что за ней - вырождение или возрождение нации, выстрадавшей право на достойную жизнь в восстанавливающей державный статус России? Собственно, в ответах на эти вопросы и вырисовывается творческий лик писателя – внешне спокойный, ироничный и даже вызывающе ироничный. Но вчитаемся внимательней в его произведения – и мы увидим не только иронию.
Стиль мышления Ю. Полякова – удивительный сплав лирики, иронии и трагедии – отличается большей социальной зоркостью, большей заземлённостью на реальной проблематике. Возможно, поэтому (по сравнению, скажем, с П. Крусановым или Ю. Козловым, с их увлеченностью «литературным фантастическим») он, показываясь читателю в любых ракурсах – от модернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – остаётся по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья: е ё дерзкую попытку сказать свое незаемное слово, не играя со старыми формами в духе постмодернистских цитаций, но преломляя высокий канон о новую реальность, безмерно раздвигающую свои границы и наши представления о ней.
Тексты Ю. Полякова развертываются на двух сопряженных уровнях. Первый, доступный всем и каждому, – смело закрученная интрига, крепко «сбитый» сюжет, авантюрно-плутовские, любовные приключения и т. д. и т. п. Но есть и другой пласт, нередко вступающий с первым в «противочувствие» (Л. Выготский). Тогда сквозь внешне «низкое», обыденное, бытовое прорастает высокое: устремленное к Вечному, не подвластному каким-либо нравственным деформациям и социальным катаклизмам. Женщина, которую ты любишь, и книга, которую пишешь, - что может быть главней? - спрашивает себя и нас герой одного из лучших произведений Ю. Полякова.
Первые его повести «Сто дней до приказа» (1980), «ЧП районного масштаба» (1981), опубликованные после многолетних мытарств по цензурным инстанциям, вызвали общесоюзные дискуссии, и в определенном смысле стали предвестницами горбачевской перестройки. В них сквозь призму локальной ситуации рассматривалось мироощущение человека советской цивилизации в его внутреннем расколе на идеальное и реальное бытие. «Две эти жизни – реальная и воображаемая – кровно связаны», – говорит герой повести «Сто дней до приказа», и заведомая неправильность в одной из них (особенно в идеальной) ведет к слому всей Системы.
Другой полюс в типологии героев и персонажей Полякова – фигура «властителя» дум вовлеченных в политическое брожение масс. В повести «Апофегей» к фигуре БМП, главного носителя идеи апофегизма, сходится спектр раздумий автора-повествователя о судьбе России в переломные 1980–90-е гг. Выведенный писателем тип – особый, причем с весьма скудной родословной: Собакевич, Угрюм-Бурчеев, Самоглотов. Очевидно, это совершенно новый тип героя, порожденный утратой веры в институты господствующей идеологии во всех слоях общества.
Авторский неологизм « апофегей », образованный из двух греческих слов-понятий - апофеоз и апогей, обнажает глубинные истоки грядущей цивилизационной катастрофы: обрубание национальных корней, подмену истинного патриотизма - казенной любовью к «нашей социалистической родине».
Об этом – и сатирическая повесть-памфлет «Демгородок» (1991–1993), название которой иронически расшифровывается как городок (страна) демоса (т. е. народа). Мотивы игры и заигрывания власти с народом, диалектика советского и национального в понятии «народ (нация)» претворяются в разных – то иронично-сказочных, то сатиричных (в духе щедринской истории о жителях города Глупова) – пластах фантастического повествования о перевороте псевдо-демократического режима и построении неототалитаристского общества. Автор не скрывает, что строительство «Возрожденного Отечества» на костях «антинародного режима» не имеет никакого отношения к подлинному благоустройству национальной жизни.
В повести «Парижская любовь Кости Гуманкова» (1989-1991) историческое время и судьбы нации в глобальном мире преломлены через личные судьбы героев. Изначальный отсчет действия ведется с середины 1970-х: романтической, для советской интеллигенции, «эпохи всеобщего “асучивания”» . Затем рассказ о Франции и любви переносит
нас в 1984 г. - самое начало перестройки, преддверие новых революционных иллюзий и новых разочарований. Игра темпоральными пластами захватывает сферы сознаний автора, повествователя и героев.
В повести «Небо падших» (1997) и рассказе «Красный телефон» (1997), тоже затрагивающих проблему «русский (советский) человек на рандеву с западной цивилизацией», - предлагается несколько претворений извечной мечты об обретении рая на земле. Герои обоих произведений, «новые русские», удачливы и богаты, они не подлецы, не циники, энергичны и отважны и, по нынешним канонам, вполне могут составить счастье своим избранницам, однако любовью здесь называется страсть, сексуальное удовлетворение. Коллизия мечты и реальности подменяется альтернативой «секс и деньги». Но и в этой сфере самоутверждения всё обстоит гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
Предваряющий «Небо падших» эпиграф из «Манон Леско» А. Ф. Прево - истории о мучительной страсти, замешанной на деньгах, погоне за наслаждениями, шулерстве, риске, и о неизбежности конца - не только соотносит «Небо падших» с блистательным образцом переломного (для французской и русской культуры) XVIII столетия, когда философия гедонизма, практически, уравняла в глазах прекрасного пола мужскую от вагу с властью золота, но и включает поляковскую повесть в определенную традицию. Там и там - жизнь героя сломана страстью; там и там - любовь всегда права. Наконец, там и там - ореол неразгаданности героинь. Но есть и тьма различий. Героиня французского романиста использует мужчин, подчиняясь диктату мужской цивилизации. Героиня современного писателя - наоборот, бросает ей вызов. Хотя и нередко напоминает постсоветскую рабыню - женщину, коленопреклоненную перед новым хозяином перевернутого мира.
Однако главными на настоящий момент произведениями Ю. Полякова можно назвать романы «Козленок в молоке» (1993–1995), «Замыслил я побег...» (1995–1999) и «Грибной царь» (2001-2005).
«Козленок в молоке», сюжет которого закручен на истории одной литературной мистификации, показывает, что в поляковской прозе мифы идеологические, национальные, гендерные, литературные вступают в конкурентные отношения, перетекая друг в друга, меняя плюс на минус и, наоборот, взаимоотторгая и утверждая парадоксальные, с обычной точки зрения, смыслы. Так, реконструкция некоего литературного фантома в «Козленке» происходит в духе соцреалистического мифа, в центре которого - фундаментальная аксиома: идея создания «человека совершенного». Этой – увы, не решенной, не воплощенной в реальности сверхзадаче великого «метода» - и созвучна абсурдная, казалось бы, затея главного героя романа: дерзкого спорщика, обязавшегося сделать великого писателя из … первого встречного: создать миф без Логоса, без свободы слова.
В романе, названном пушкинской строкой «Замыслил я побег...», переломный исторический период в жизни страны отражен в судьбе одной (пост)советской семьи. Метания его главы, в прошлом благоустроенного человека, но и после череды неудач обретающего свое местечко в банковской системе, отражают кризисность переходного времени. Ведущий двойную жизнь Олег Трудович Башмаков - то примиряющийся со своим семейным статусом, то пытающийся сбежать к очередной любовнице, - представляет модифицированный в новых обстоятельствах тип человека уходящего, эскейпера поневоле. Эскейпизм – ментальное бегство, уход в себя – представлен в романе как мета общества в состоянии социоисторического разрыва, слома былых норм и убеждений. Пронизывающий все романное действие «дух высоты» эскейперствующего, т. е. не решающегося жить настоящей жизнью, героя гротескно материализуется в финале. Цепляющийся за край бытия - над провалом своей жизни - герой-эскейпер соединяется с ужасно разрастающимся образом калеки-инвалида, зовущего в свое небытие. В свете таких смещающих смыслов заданная названием «планка» пушкинского стиха - « Давно, усталый раб, замыслил я побег... » - воспринимается как не взятая героем высота.
Детективная интрига, в которую облечены философские раздумья Ю. Полякова в романе «Грибной царь» о гоняющемся за шальной удачей предпринимателе Свирельникове, обнаруживает жанровые поиски современной серьезной прозы, ее разворот к сюжетности и увлекательности. В итоге создается насыщенная картина нашей действительности – с выходом на самые разные ее пласты, в широком социоисторическом, политическом, идеологическом контексте, захватывающем историю страны с революционно-сталинских времен до распада советской системы и далее.
В последние годы Ю. Поляков стремительно выдвинулся в ряд известных драматургов. Своими пьесами и инсценировками («Контрольный выстрел», «Халам-Бунду», «Хомо Эректус», «Демгородок», «Козленок в молоке») в ведущих театрах страны и за рубежом он бросил своего рода вызов постмодернистским уверениям в том, что интерес к современной драматургии падает. Более того: наполняя постмодернистские модели (в частности, в пародирующих постмодернизм постановках «Козленка в молоке») злободневным содержанием, он сумел на практике доказать, что социально ориентированный реализм и модернизм способны привлечь зрителя больше, чем поп-культура.
Проявляя себя и как яркий публицист, активно участвующий в формировании национального сознания, Поляков следует толстовскому принципу «не могу молчать». Выход в свет его статей и книг («От империи лжи к республике вранья», 1997; «Порнократия», 2004; «Зачем вы, мастера культуры?», 2005), продолжающих традиции отечественной публицистики и вместе с тем демонстрирующих оригинальную систему авторских взглядов и идей, – всегда событие в общественной жизни.
Так в движении современной словесности как духовном, сущностном на смену антигерою, заполонившему страницы нынешних книг, приходит мысль как главный «герой нашего времени». Ведь именно «мысль дает бытию слово » .
На рубеже веков читательское и литературно-критическое внимание привлек прозаик Борис Евсеев . Если в раннем его рассказе «Орфеус» еще заметно стихийное освоение различных литературных традиций, представленных, в частности, именами Л. Андреева и Дж. Апдайка, то в «Николе Мокром» (1992) – рассказе о развернувшейся на глазах героя охоте на дезертира – и в последующих произведениях Евсеева властно заявляет о себе собственная ориентация на специфику слова как эстетического объекта. Художественные средства и приемы (метафоры, эпитеты, инверсия, гротеск, поэтическая этимология и т.п.) всё чаще и целенаправленней используются им не в функции отклонения от «затертой» семантической или стилистической нормы, а в предметно-номинативной. Переносные значения словно бы обрубаются как излишние, чтобы дать простор самобытному, первородному – подлинному лику вещей в их очищенной от случайных связей сути.
Особенно ярко свойства стиля этого писателя, в ряду которых - парадоксальность образов, гротескность, овеществленность поэтического языка, непривычные сочетания реалистических и модернистских элементов, - проявились в сборнике «Баран» (2001), куда, кроме заглавного «Барана», вошли рассказы «Никола Мокрый», «Узкая лента жизни», «Кутум», «Садись. Пиши. Умри...», «Рот» и повесть «Юрод». Идею «Барана» и «Юрода» можно определить как поиск точки опоры в ситуации культурно-исторического или эпистемологического разрыва. Но если в «Баране» такой поиск можно обозначить как реакцию на еще не завершившееся самосвертывание человеческого в человеке, то в «Юроде» прозаик открывает тему «последних людей последних времен» (Г. Красников).
Проблеме возрождения России посвящено и одно из самых значительных произведений Евсеева - роман «Отреченные гимны» (2003). Завязку романа составляет попадание героя, правнука бывшего домовладельца и заводчика, из тихой провинции в кровавый октябрь 1993 г.: перед читателем встают картины осады Белого Дома, «хаос стрельбы» в сцене растерла мирных жителей. Однако в социоисторическое пространство романа вплетаются философско-фантастические, религиозно-теологические мотивы. Верхним и высшим, по замыслу автора, становится здесь «сквозной» сюжет о мытарствах души , видения которых возникают у «испытуемых» и записываются на пленку исследователями в некоей тайной лаборатории, отпочковавшейся от Минобороны и работающей под прикрытием деловой фирмы.
Взаимодействие нижних (разрыв исторической действительности) и верхних (испытания души и достижение желанного очищения, гармонии) пластов повествования и создает внутреннее напряжение романа. Сюжеты о мытарствах души, образуя самостоятельную линию, восходят к византийскому каноническому тексту «О мытарствах преподобной Феодоры» и представляют ряд картин-испытаний, посвященных преодолению того или иного из человеческих грехов. Так слагается единое повествование о земных и духовных мытарствах России в огне политических распрей, восходящее к движущей автором сверхидее - собирания распадающегося мироздания на высшей, не подвластной историческим катаклизмам основе, таящей в себе «словесную мелодию чудных и сберегающих нашу душу и в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь - гимнов».
Ретроспективная повесть Евсеева «Романчик» (2005) имеет подзаголовок: некоторые особенности скрипичной техники . Сквозь эту музыкальную призму автор смотрит на 1973 и 2003 гг., обнаруживая явления и события, от скрипичной техники весьма далекие. «Мы заблудились», - таков вывод автора. Он полагает, что именно в 70-х были созданы предпосылки тех поражений и бед, тех «оранжевых» революций, которые обложили Россию по периметру, и которые вот-вот перекинутся на ее территорию. И всё же в центре «Романчика» не политика, а любовь - к ближнему, к родине.
Прозу Б. Евсеева последних лет отличают художественно-стилевые, жанровые эксперименты, направленные на преодоление сдерживающих рамок литературного канона, но, парадоксальным образом, и на развитие классической традиции. Так, в рассказе «Живорез» о батьке Махно и в цикле «Тайная власть имен» (прежде всего в рассказе «Борислав») Борис Евсеев делает шаг к смене функций жанра рассказа, уходя от его обычной эпизодичности, само замкнутости в ограниченном числе героев. Новый тип рассказа-новеллы у Евсеева сочетает в себе напряженную событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа. В «Живорезе» сделана попытка представить жанровый сплав романа и рассказа, уже вмещающего в себя не только отдельный эпизод, но целую жизнь: сказать о всеобщем, но на сжатом текстовом пространстве. По сути, это нетрадиционное, казалось бы, начинание – отзвук забытой бунинской традиции: к примеру, в рассказе Бунина «Темные аллеи», вместившем в себя всю жизнь и судьбу героини, течение времени происходит в крайне убыстренном темпе, в стремительно развертывающемся повествовании.
Дискуссионным стал вопрос о типе художественного мышления этого прозаика. Так Л. Аннинский, П. Николаев и А. Турков относят Евсеева к последователям классического реализма; Л. Звонарева - гиперреализма; Л. Бежин - орнаментального неореализма; И. Ростовцева - романтизма; С. Василенко зачисляет его в представители «нового реализма», взявшего многие приемы, которые наработал и модернизм, и постмодернизм; А. Большакова считает возможным говорить о формировании в творчестве Евсеева неомодернизма, глубоко христианского в своей онтологической сути . Безусловно, все эти точки зрения имеют право на существование, так как раскрывают разные грани дарования писателя.
Наибольшей противоречивостью в определении творческого метода отличаются мнения критиков о произведениях Веры Галактионовой : «скифская проза», «дикие тексты», «архаический модернизм», «исконный реализм», «порочный, платоновский символизм», «деревенская проза», «русский модерн», «традиционализм в его развитии». Наиболее верным в отношении ее творчества представляется все же определение «русский неомодернизм» - новый, национальный модерн, вырастающий из традиций Гоголя, Достоевского, Л. Леонова.
Самые значительные произведения В. Галактионовой - повесть-сказ «Большой крест» (2001), романы «На острове Буяне» (2003) и «5/4 накануне тишины» (2004), повесть «Спящие от печали» (2010). Однако можно заметить, что перед каждым этапным произведением писательница проводит публицистическую разработку темы. Так «Большому кресту» предшествует «Тайна храма Христа Спасителя» – документальная повесть об исторических причинах раскола Православия. Историю создания, разрушения и возрождения храма она прослеживает со времен никонианской церковной реформы, которую определяет как «грандиозный слом религиозно-психологического строя народной соборной единой души», в результате которого неизбежной стала братоубийственная революция 1917 г. Восстановление храма, согласно Галактионовой, символизирует возрождение русского человека в его православной сути.
Очевидна связь между романом «На острове Буяне» и очерком «Чёрная быль – Белая Русь». Сохранение жизни славянских народов в условиях всепроникающего радиоактивного воздействия – основная тема очерка о зараженных чернобыльских зонах, выживающих вопреки всему. Точно так же роман о глухом таежном поселке, держащем оборону от всех тех, кто несет будущим поколениям наркотики, всеразрушающую власть денег и разрушение душ, утверждает идею общенационального сопротивления болезням нынешней цивилизации.
Очерк «Народ, разделенный в доме своем», в котором Галактионова исследует механизмы разрушения советской цивилизации и определяет пути консолидации многонационального общества на постсоветском пространстве, явно подготавливает появление в ее романе «5/4 накануне тишины» героя нового типа. Электронщик Цахилганов (сын полковника из системы Гулага, обогатившийся на порнобизнесе) всеми силами стремится уйти от «несения креста» - от признания преступлений отцов перед своим народом. Постепенно, однако, происходит прозрение героя, чему способствуют все художественно-эстетические средства произведения.
«5/4 накануне тишины» Галактионовой можно назвать романом-поэмой или романом-симфонией. Последнее определение, по видимости, вступает в противоречие с вынесенным в заглавие джазовым размером. Но вдумаемся, вслушаемся в движение авторской мысли – через смену звукообразов, изящную игру размерами, масштабами, «промежуточными состояниями природы» вещей. Главный герой, новый русский Цахилганов погружен в «обжитой, немного печальный усложненный симфоджаз – музыкальный продукт приятной духовной дезориентации». Эта «приятная дезориентация» героя-гедониста сменяется резким авторским отрицанием «дикого африканского ритма» как «духовного наркотика». Из « симфо джаза» вытесняется, изживается – всей материей сверхнапряженного романного действия – облегченное начало: остается симфо -ния, высокая полифония, слиянность разноликих голосов, которая и приводит к выделению философской доминанты в споре конкурирующих музыкальных стилей. Это древнее церковное песнопение, которым увлекается юная дочь героя, ненавидящая образ жизни отца, но вынужденная существовать в выстроенном им мире. В ее альтернативной реальности царствует слиянность как идеал духовной гармонии: «В русских древних церковных песнопениях соблюдался один такой неукоснительный завет, ну – на все века, в общем, завет такой был – исполнять их (т.е. стихири. – Авт .) одноголосно. А не двоить и не троить. Ибо крамольное двух- и трехголосье разобьет затем непременно и единство людей, а значит – и общую. Неделимую силу народа!».
Слияние и противоборство стилей отвечает единой авторской цели: воссоздать напряжение мира на грани распада – противоборство неизжитого прошлого «страны мучеников и насильников», «страны принудительной святости» и расколотого настоящего, неясного будущего («завтра она станет страной принудительного всеобщего греха»). Отсюда и заданное названием романа состояние «накануне» - конца? апокалипсиса? или новой, неведомой гармонии? Романное напряжение несет в себе явные идеологические смыслы, пафос предупреждения: «Россия всё время затыкала творческие вены своего народа страшными тромбами нужды! И ведь не от бедности. А так... И это гигантское русское напряженье , не находящее выхода при жизни, оно еще ударит по благополучным».
Рефрен, пронизывающий всё повествовательное полотно, - «умирает Любовь», «пока жива Любовь»... Любовь здесь – и вечная жизненная категория, и имя женщины, жены главного героя. Всё романное действие, неистовая рефлексия, поступки и воспоминания Цахилганова сосредоточены в едином – длящемся уже несколько лет – миге ожидания, бесконечного поддержания угасающей жизни в прикованной к больничной койке, смертельно больной жене.
Новаторство этой экспериментальной поэмы в прозе определяется не только нарочитой – до резкого неправдоподобия – контрастностью запечатленного здесь-бытия, но и отчетливым силовым смещением Центра: в некую малую периферийную точку, которая оказывается – в онтологическом, экзистенциальном смысле – жизненно сущностной. Эта точка и есть место, где то умирает, то воскресает Любовь, где борется за жизнь заблудший герой нашего времени. Ведь, согласно геодезистам, именно туда, в больничный центр, смещается центр нынешней Евразии:
«Но вновь переместилось всё во времени, и новые люди сообщили о новых подземных неведомых сдвигах,и всё перемеряли и пересчитали –
и – центр – Евразии – сошелся – на той – самой –
точке – где – умирает – Любовь....»
Роман, пронизанный такими специальными речевыми отступлениями, где игра со Словом обретает феноменологический смысл, высвечивая философскую сущность Слова произносимого, - непрост для чтения, постижения. Цифровая символика, графическое выделение фраз и слов, раскрывающее их внутренне амбивалентный смысл (к примеру, «недальновидно» = «не – даль – но – видно»), сочетается со звукописью, ритмико-музыкальными дискурсами, образуя соцветия расчлененного, но единого бытия – бытия-как-оно-само-есть.
Открытием 2000-х стал Захар Прилепин , автор романов «Патологии» (2004), «Санькя» (2006), цикла рассказов «Грех» (2007), романа-исследования из серии ЖЗЛ «Леонид Леонов. Игра его была огромна» (2010), а также сборников новелл, эссе, статей и интервью.
Очевидно, самое значительное произведение этого автора – «Санькя»: роман о нынешней России и ее извечном революционном брожении, о молодом поколении людей, которых в этой жизни, кажется, не держит ничего, кроме «врожденного чувства собственного достоинства». Также в их кодекс «нормальных, неделимых пацанских понятий вошло такое слово, как “Родина”. Это всё и решило». Объединившись в политическую организацию «Союз созидания», они выступают против социального неравенства и собственной выброшенности из замкнутого круга жизни, где все места распределены между богатыми, преуспевающими, хищными. «Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвлявшее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, – отчего терпеть его? К чему жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?», – вот круг вопросов, решению которых посвящает свою жизнь и судьбу герой и его единомышленники.
Пространство романа насыщено сценами митингов и схваток с органами правопорядка, актами возмездия со стороны «союзников» и, под конец, изображением их отчаянной, но обреченной попытки взять власть в стране в свои руки. Перед нами – роман-предупреждение , реконструирующий возможный взрыв накопившихся в обществе разрушительных сил. Хотя, с этой точки зрения, книга Прилепина, несмотря на всю ее злободневность, достаточно традиционна и, входя в литературную летопись роста революционных настроений в России, созвучна «Матери» М. Горького (истории сына-Павла, встающего на путь борьбы). А в протестной литературе 1990-х – 2000-х – повести В. Распутина «Мать Ивана, дочь Ивана», где многие смысловые линии стягиваются к образу сына взбунтовавшейся Тамары Ивановны.
Сюжетный указателей на то – взаимоотношения Саньки и его матери, однако в своей забитости и подавленности судьбой на Тамару Ивановну вовсе не похожей, – хотя сам характер этих отношений и образ формирующегося в охваченной протестными настроениями среде героя-сына напоминают горьковское решение. Метко схваченный тип «героя нашего времени» и есть в «Саньке» главная авторская находка, спасающая от издержек традиционности и дающая имя роману о новом поколении. Санька – сын рано умершего философа и жертва духовной безотцовщины, бунтарь и верный соратник товарищей по партии (для него – «лучших людей на Земле»); движет им острое чувство родства с ближними и – поиск того, что хоть как-то может заполнить стылую пустоту разъятого, под сокрушительной стопой истории, мира. В этот поиск входит не только яростное сопротивление давлению бытия-без-бытия, но и чувства нежные: любовь к своей соратнице Яне, трогательные воспоминания деревенского детства, жалость к несчастной матери…
Впрочем, романное пространство расколото, безвозвратно поделено на светлое прошлое и сумрачное настоящее, стылый безрадостный город и вымирающую деревню, – любовь и ненависть, наконец. Все эти контрастные сферы тяготеют к единому мировоззренческому центру: резкому, как яростный крик протеста, делению всего мира молодых бунтарей на «своих», которым верны, готовы отдать жизнь свою, и – «чужих», с которыми по законам чести следует вести неумолимую, жесткую борьбу. Формы этой борьбы, как показывает сюжет романа, оставляют желать лучшего: скорее это средство хоть как-то заполнить существование, в котором обычные человеческие ценности – семья, работа, дом и пр. – словно не имеют значения. «Просто податься некуда», – формулирует свою позицию один из «союзников», с которым суждено будет разделить свою участь Саньке. Череда митингов и преследований, политических демаршей и бестолковых драк, актов протеста и ответных арестов и избиений завершается фарсовым нападением Яны на президента в театре. Перед нами – печальная пародия на покушение Каракозова: нынешняя карательница обливает неугодного главу государства… смесью из майонеза, кетчупа и пр. Ответные карательные акции властей и вызывают финальную попытку «союзников»...
Ключевые для понимания романа слова-концепты – «пустота» мира без человечности и духовного родства, без прошлого и будущего, «легкость» молодости и затеянной ею опасной игры, сменяющаяся «тяжестью» вынужденного насилия, а также знаковые частицы «без», «не» и пр. – создают смысловые линии, по которым проходит читательское восприятие. Сферу отрицания составляют и «говорящие» фамилии окружающих Саньку людей: Без летов, Не гатив и др. Итог отрицания – учиняемый бунтарями «праведный беспредел» в конце романа, определяющий его трагическое звучание. Тем не менее сама личность главного героя, предназначенного, по строю души своей, совсем для другой, нормальной жизни, задает и читательское сопротивление тотальному отрицанию, катарсически подводя к одной непреложной идее: «Россия не погибла»…
Ц икл рассказов «Грех» представляет нам совсем другого, хоть всегда и похожего на самого себя, Прилепина – философа и художника, пытающегося запечатлеть тончайшую, неуловимую материю Жизни. Впрочем, как и в «Саньке», стиль его мышления здесь – традиционное для русской литературы движение от хрупкой, дрожащей на зыбком ветру бытия идиллии – к ее неминуемому разрушению. Точнее, саморазрушению – несмотря на все усилия героев удержать равновесие и гармонию, эту естественную, как дыхание любви, легкость бытия…
Единство цикла «Грех» и его успех у читателя опять же зиждется на выборе героя: это ремарковско-хемингуэевский тип, немного поза, немного реминисценция, но за всем флером проглядываются и автобиографическая пронзительность, и тревога за судьбу очередного «потерянного» в необъятных просторах России поколения. «Сквозной» герой цикла остро чувствует свое счастье – такое простое наслаждение жить, любить, есть, пить, дышать, ходить… быть молодым. Отметим, что это – чувство сугубо идиллического героя. Как только оно уходит, идиллия разрушается. Потому автор в цикле все время балансирует на грани: его герой, разворачиваясь разными гранями (социально-психологическими, профессиональными – от нищего журналиста до могильщика и солдата, эмоциональными – от любви до вражды и ненависти), проходит самые разные состояния: любви на грани смерти («Какой случится день недели»), родственных чувств на грани кровосмешения («Грех»), мужской дружбы на грани ненависти («Карлсон»), чувства общности на грани полного одиночества («Колеса»), противоборства с другими на грани самоуничтожения («Шесть сигарет и так далее»), семейного счастья на грани раскола («Ничего не будет»), детства на грани небытия («Белый квадрат»), чувства родины на грани беспамятства («Сержант»).
Всё это меты переходного времени – недаром и цикл начинается с фиксации его движения, которое само по себе предстает как со-бытие. Время по Прилепину нерасторжимо связано с человеком, а сама жизнь, ее проживание есть со-бытие бытия . Потому значителен каждый его миг и воплощение, несмотря на внешнюю малость и кажущуюся бессмысленность. А неуловимая материя бытия обретает, в субъектной сфере героя, ощутимую данность, «физически» весомые, реальные формы. «Дни были важными – каждый день. Ничего не происходило, но всё было очень важным. Легкость и невесомость были настолько важными и полными, что из них можно было сбить огромные тяжелые перины».
Приведенные образцы современной прозы обнаруживают изменения, которые претерпел традиционный реализм в своем освоении новой исторической реальности. Очевидно, что реалистическому сознанию сейчас свойственны элементы ирреального, условного, субъектного - всего того, что «по правилам» относят к сфере модернистской и даже постмодернистской. Тем не менее различие между последними принципиально и велико. Если модернизм, прорываясь сквозь семиотические покровы к онтологическим началам Бытия, ищет – и находит! – за распадом традиционных форм духовные опоры существования человека в стремительно меняющемся мире и, таким образом, посредством творческой интуиции, творческого акта, прозревает в Истории и Трагедии высокий теологический смысл, то постмодернизм – принципиально атеистичен, точнее, – а(тео)логичен (ведь атеизм тоже своего рода вероучение). Если первый художественной волей преобразует Хаос в Космос или, по меньшей мере, в катастрофических разломах угадывает упорядочивающую синергийную силу, ее целеполагающий смысл, то второй – лишь фиксирует в человеческом сознании утрату любой точки опоры – будь то Бог, законы природы или догмы марксизма-ленинизма. Как не без иронии заметил И. Хасан, постмодернисты, признавая распад чуть ли не за единственную имманентную миру данность (т. е. за своеобразную норму человеческого существования), вполне комфортно устроились в конституируемом ими хаосе и даже прониклись к нему «чувством комфортности» .
Пока еще трудно судить о путях развития литературы нового века, делать обнадеживающие (или пессимистические?) прогнозы. Но обозначить все усиливающуюся тенденцию к встрече реализма и модернизма в одном тексте, к перевоплощению первого вплоть до неузнаваемости и к стремительному развитию второго – необходимо уже сейчас. Впрочем, мысль о синтезе не нова, но до сих пор его четкие критерии хронологически замкнуты и увязаны с творчеством писателей прошлого (Булгаков, Замятин, Леонов, Катаев, Домбровский). Сегодня мы можем говорить о формировании неомодернизма , черты которого ныне глубже и рельефней выражают то, что по привычке называют «художественной условностью», но на деле уже входит в само понятие «реальность», относится к авторскому освоению иррационального, онтологии души: не сухим рассудочным знанием, а творческой интуицией. Всё это открывает новые возможности проникновения в «скрытую реальность»: сверхчувственную и сверхрациональную - первичную по своей сути - реальность России, русского человека в «сверхновом» мире сдвинутых ценностей недавнего прошлого и, будем надеяться, возвращаемых ценностей вечных. «Новый фокус веры и мира», в котором отказывает русской литературе К. Кларк , не есть привнесенная рафинированным умом догма. Скорее, необходимое усилие сердца и души – души тех, кто ищет и обретает себя в мире и мир в себе.
Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург, 2002. С. 237.
Бондаренко В. Московская школа» или эпоха безвременья. М., 1990. С. 79, 81, 83.
Неологизм от аббревиатуры «АСУ» - «автоматическая система управления».
Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993. С. 192.
Большакова А. Феноменология литературного письма. О прозе Бориса Евсеева. М., 2003. С. 5–6, 11, 126–127.
Hassan I . Paracriticism: Seven Speculations of the Times. Urbana , 1975. P. 59.
Кларк К. С. 237.
Ответы к школьным учебникам
4. Кто автор приведенных текстов?
Случились вместе два астронома в пиру
И спорили весьма между собой в жару. <...>
Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид. <...>
«Случились вместе два астронома в пиру...» - одноимённая басня М. В. Ломоносова.
«Не умел я притворяться...» - стихотворение «Признание» Г.Р. Державина.
5. Какое направление мы называем классицизмом? Когда и где он зародился? Каковы его особенности во Франции и в России?
Классицизм - художественный стиль и эстетическое направление в европейской литературе и искусстве XVII - начала XVIII века. Важнейшей чертой его было обращение к образцам античной литературы и искусства как к идеальному эстетическому эталону. Писатели ориентировались на сочинения греческого философа Аристотеля и римского поэта Горация. Эстетика классицизма устанавливала строгую иерархию жанров и стилей.
Высокие жанры - трагедия, эпопея, ода.
Низкие жанры - комедия, сатира, басня.
Классицизм как культурное явление зародился в XVII веке в Северной Италии, в эпоху позднего Возрождения. Во Франции преимущественное распространение получили низкие жанры, которые достигли такого высокого уровня, что комедии Мольера даже получили название «высоких комедий». Классицизм пришёл в упадок после Великой французской революции 1789-1794 годов.
Русский классицизм характеризуется обращением к национальным истокам, а не к античности. Он тоже развивался преимущественно в рамках «низких жанров».
6. Приведите пример произведения, относящегося к классицизму, кратко охарактеризуйте это произведение.
Из произведений классицизма мы в седьмом классе изучали только короткий отрывок из «Оды на день восшествия на всероссийский престол Ея Величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» М. В. Ломоносова. По приведённому в учебнике отрывку охарактеризовать полное произведение ни кратко, ни подробно нельзя.
К стр. 41
8. Сформулируйте ответ на вопрос, в чем заключаются достижения литературы XVII I века, опираясь на суждения В. И. Федорова и статью в учебнике.
До XVIII в России не существовало художественной литературы в современном понимании, то есть совокупности произведений, предназначенных для светского чтения. Главными были церковные книги, жития, писания отцов церкви; собственно художественная литература (например, сочинения Симеона Полоцкого) широкого распространения не имела.
На протяжении XVIII века русскими писателями был создан огромный пласт светской литературы для чтения и театральных постановок. Для этого потребовалось, во-первых, освоить литературные достижения других народов, осмыслить их и «пересадить» на русскую почву.
Во-вторых, чтобы литература стала органической частью общества, требовалось уловить важнейшие общественные тенденции и выразить их в художественных произведениях. Так, общественная жизнь настойчиво требовала улучшения нравов, и русская литература в духе эпохи Просвещения активно воспитывала своих современников.
Писателями поощряются такие качества, как непосредственное проявление симпатий и антипатий, верность слову, чувствительность и милосердие, а главное - верность своему государственному долгу в случае, если главный герой - боярин или дворянин. Осуждаются такие качества, как двуличие, бессердечие, неспособность действовать, исходя из своих чувств, корысть мотивов тех или иных действий.
В-третьих, русским авторам нужно было оторваться от более развитой на тот момент зарубежной литературы и найти собственный голос, обрести индивидуальность. Именно это обретение собственного голоса, создание национальных традиций и подготовило почву для расцвета русской классики следующего века.
